Идеомания начала XX века

[Ольга Киевская]

С начала XIX века русский образованный слой - больной интеллект нации - оказался носителем в общество разнообразных форм идеомании - от идеализма до марксизма. Эскалация заражения проходит этапы революционного движения: дворянский, разночинский, народнический, марксистский.

В марксистский период деятельность идеологических сил консолидируется в трех направлениях: 1) разложение культуры и традиционного уклада жизни, воплощающего православное жизнеощущение, расшатывание устоев общества, государства, частной жизни; 2) создание “плоти” идеологии - партии, по словам Ленина, “немногочисленной, но безусловно преданной группы революционеров”; интернационалистическое марксистское мировоззрение является критерием членства в партии; 3) расшатывание государственного строя и подготовка к захвату власти.


1.

К началу ХХ века ведущий слой России по существу уже отвергал традиционные духовные ценности, на которых строились русская цивилизация и российская государственность. В результате власть все менее оказывалась способной адекватно реагировать на новые исторические вызовы, а общество все более отдается борьбе с властью во имя торжества «революционных» идей. В обострившейся ситуации конца 1904 года Николай II до последнего сопротивлялся проведению насущных преобразований, но через несколько месяцев судорожно шел на уступки, когда ситуация в стране становилась уже бесконтрольной. В ответ властители умов, опережая друг друга в возгонке революционной волны, резко радикализировали свои требования. «Так уступала сила, признающая только силу. А в открывшуюся калитку хлынул Союз Освобождения, который «полнее» представлял Россию, чем земцы, - и вот уже ворота разносил! Союз не имел дисциплины, организации, но все замыслы его тотчас подхватывались сочувствующей интеллигенцией, и в этом была его сила. По его директивам стали создаваться в стране союзы профессий, сперва только интеллигентных - адвокатов, писателей, актеров, профессоров, учителей, - но не для защиты профессиональных интересов, а - для подачи трафаретных единых предложений: о всеобщем избирательном праве, Учредительном Собрании, конституции. Это раскинулось и на все и на всякие другие профессии, какие только можно было словами назвать, - союзы ветеринарный, крестьянский, еврейского равноправия, - и все подавали одни и те же предложения, а вот слились и в единый Союз союзов, который и явился уже собственно «волей народа» (Милюков) - а чем же другим? (Разве что по Троцкому: «земской уздой, накинутой освобожденцами на демократическую интеллигенцию».) Главная задача была - раскалить общественную обстановку! Сам Союз Освобождения давно уже потерял внутренний паритет между земцами и не-земцами, все больше затоплялся левыми интеллигентами и разрастался налево, налево, налево. В апреле 1905 состоялось еще одно общеземское совещание - все под влиянием освобожденцев, банкетов, резолюций, «превосходное в радикализме, устанавливая новый политический рекорд» (Милюков)» (А.И.Солженицын). Атмосфера идеомании достигает предельной насыщенности, в обществе самопроизвольно начинают кристаллизоваться центры идеологической экспансии, действия которых скоординированы общей «генетической» программой. Организационное структурирование и легализация революционной когорты резко увеличивает ее разрушительную силу.

Идеологическая мания, овладевшая обществом, диктовала все более радикальные идеи, и требовала все более разрушительных действий. «Что за изумительное сладчайшее время наступило для мыслящей русской интеллигенции! Самодеятельный кружок седовласых законоведов - Муромцева, Ковалевского, вместе с ученой молодежью сидел, под тяжелую пальбу Цусимы вырабатывая будущую русскую конституцию (где предпочитались выборы «прямые», чтобы избранные были меньше связаны с местными условиями, меньше обязаны своим избирателям, и оказались бы не деревенские, а свободные высококультурные люди). Уже собирались пожертвования на будущую партию интеллигенции от богатых дам и широкощедрых купцов. В лучших особняках разряженная богатая свободная публика с замиранием сердца слушала новых модных смелых лекторов... Обстановка призываемой, приближаемой, изо всех интеллигентских сил нагнетаемой революции - симуляции революции (ее еще нет, но вести себя так, как будто она уже началась и освободила нас!), все больше и больше нравилась передовому русскому обществу. Союз союзов проводил съезды чуть не по два раза в месяц и призывал своих членов повсюду в стране не просить свободу, а «брать ее, явочным порядком», как тогда говорилось: раздвигать локтями, искать поводов для демонстраций, для политической борьбы, устраивать совещания, собрания, митинги» (А.И.Солженицын).

В эпоху духовной одержимости решающую роль играют не объективные исторические обстоятельства, но состояние и настрой сознания ведущего слоя общества: «вся интеллигенция охвачена как бы поветрием, заразительной болезнью: ругать правительство, теряя чувство ответственности перед государством и народом. Чтобы подорвать правительство - готовы на все» (А.И.Солженицын). Как и сложилось за предшествующее столетие, либеральная часть общества, растлевая нравственно-духовные устои и усугубляя тлетворную идейную атмосферу, подготавливала возможности для действия радикально-революционного ордена русской интеллигенции: «Да еще и все виды социалистов в те же самые недели занимались «развязыванием» революции в массах, а боевые эсеровские дружины по разным губерниям и сельским местам убивали околоточных, урядников и даже губернаторов, - и массы все более сознательно откликались забастовками и поджогами помещичьих усадеб - «иллюминациями», как шутил Герценштейн» (А.И.Солженицын)

Революция 1905 года привела к очередным расколам и перегруппировке в стане революционной интеллигенции. «И в удаче и в неудаче своей она оказалась гибельной для интеллигенции. Разгром революционной армии Столыпиным вызвал в ее рядах глубокую деморализацию. Она была уже не та, что в восьмидесятые годы: не пройдя аскетической школы, новое поколение переживало революцию не жертвенно, а стихийно. Оно отдавалось священному безумию, в котором испепелило себя. Дионисизм вырождался в эротическое помешательство. Крушение революции утопило тысячи революционеров в разврате. От Базарова к Санину вел тонкий мост, по которому пошло почти все новое поколение марксистов. Лучшие впитывались творящейся русской культурой, слабые опускались, чтобы всплыть вместе с накипью русского дна в октябре 1917 г.» (Г.П.Федотов). По одну сторону генеральной линии идеологии интеллигенция окончательно маргинализовывалась, по другую, напротив, на пути от марксизма к идеализму возвращалась к духовным основам нации, но на магистральном пути «ордена» продолжалась закалка организации тотального переворота.

Опаздывая и неадекватно реагируя на бурные общественные события, власть все более попадала в роковой круг: и бездействие, и всякое ее действие только ухудшало положение вещей. Манифест 17 октября 1905 года «поворачивающий одним косым ударом весь исторический ход тысячелетнего корабля, как будто был вырван из рук самодержца вихрем поспешности? едва ли не раньше, чем тот сам перечел его второй раз? Дан в таких попыхах, в такой катастрофической срочности (отчего? как это было понять из Саратова, Архангельска, Костромы?), что не только разъяснений местным властям не было подготовлено и послано (и все толковали его по-своему, революционеры - как можно шире, и в городах сталкивались до крови демонстрации сочувственные и враждебные), - но в самом себе Манифест еще не содержал ни одного готового закона, а лишь ворох обещаний, почти лозунгов, первей всего - свободы слова, собраний и союзов, затем: к выборам в Государственную Думу... Неизвестно еще как выбранной в будущем, ей уже заранее доверялась неизменность той будущей системы. Торопились влезть в петлю и затянуть ее на своей шее. Сама же избирательная система пришла двумя месяцами позже, от кружка расслабленных государственных старцев, и опять поспешная, плохо обдуманная, десятикратно запутанная: и не всеобщая, и не сословная, а не цензовая, например перед рабочими даже заискивали, давая им гарантированные места в Думе, отделением ото всего населения укрепляя в них ощущение своей особости» (А.И.Солженицын).

Решения власти уже не мотивировались природой и историческими нуждами тысячелетней России, но более отражали набор измов идеологического катехизиса, по которому уже столетие жило русское образованное общество. «А даже и не был избирательный закон результатом только испуга и поспешности, но лежали в его основах ошибки коренные. Одна: что необъятная, неохватная, почти целый материк, богатырская и дремучая, ярко самостоятельная Россия не может и не должна открыть ничего подходящего себе другого, чем выработали для себя несколько тесных стран Европы, напоенных культурой, с несравнимой историей и совершенно иными представлениями о жизни. Другая ошибка: что вся крестьянская, мещанская и купеческая национальная масса этой страны нуждается в том именно, чего требуют громким криком безосновательные кучки в нескольких крупных городах. И третья: что при несхожем по образованности, по быту, по навыкам составе населения уже созрела пора и вообще возможно разработать такой избирательный закон, чтобы вся корявая масса послала в Думу именно своих корявых представителей, соответственных истому облику и духу России, а не была бы на подставу подменена острыми развязными бойчаками, которые выхватят ложное право глаголить от имени всей России... Сростясь с имущим напуганным дворянством, российская государственная власть и в прошлом царствовании, и в нынешнем не доверяла своим крестьянам и, декорируя парламент, тоже искажала их нормальное развитие. Не доверяла истой сущности Росси и ее единственному надежному будущему... Манифест только дальше распахнул ворота революции, а теперь призываемому премьер-министру предстояло закрыть их, оставаясь под сенью Манифеста же: только законными методами законного правительства, руками, оплетенными пышноцветными лентами Манифеста, надо было вытягивать живую Россию из хаоса» (А.И.Солженицын).

Издание высочайшего манифеста об учреждении законосовещательной Думы уже не могло умиротворить ситуацию. «Всего полгода назад упрямая власть не хотела удовлетворить и самых малых требований - теперь уже и большие уступки не насыщали общества... Но теперь не силу, а слабость показывало правительство, идя на реформу не из устойчивого доброго намерения, а под угрозами; каждым словом и каждым шагом выявляло правительство, что не понимает оно положения страны, настроения общества, и не знает, как лечить их и делать что. Все умеренные элементы стихли и отодвинулись, все рассерженные не покидали митингов и разливались в газетах. Предложенная Дума была отвергнута не только большевиками - даже и милюковская группа колебалась (очень чутко оглядываясь почему-то на Троцкого), а тут еще эту группу на месяц посадили в «Кресты» - все делая нелепо, все делая как власти хуже, и через месяц выпустили без единого допроса, только прибавив ореола. Уже вступила верховная власть России в тот безнадежный круг, когда разум отнят Богом» (А.И.Солженицын). Вырванные уступки власти только оголяли новые плацдармы для консолидации радикальных сил: «День открытия 1-й Думы 27 апреля 1906 стал не днем национального примирения, но днем нового разгара ненависти. Кадеты шли на открытие Думы, размахивая в такт шляпами, политические солдаты» (А.И.Солженицын).

Революции - это точки излияния в судьбу народа исторического рока, в них кристаллизуются многие грехи и ошибки предшествующих поколений. Поэтому в эти периоды над явью торжествует фантасмагория, привычно незыблемое вдруг испаряется, а всяческая несообразность и нечисть узурпирует твердыню реальности. «В революциях так: трудно сдвигается, но чуть расшат пошел - он все гулче, скрепы сами лопаются повсюду, открывая глубокую проржавь, отдельные элементы вековой постройки колются, оплавляются, движутся друг мимо друга, каждый сам по себе, и даже тают» (А.И.Солженицын). По роковым законам истории “великие кризисы, кары наступают обычно не тогда, когда беззаконие доведено до предела, когда оно царствует и управляет во всеоружии силы и бесстыдства. Нет, взрыв разражается по большей части при первой робкой попытке возврата к добру, при первом искреннем, быть может, но неуверенном и несмелом поползновении к необходимому исправлению. Тогда-то Людовики шестнадцатые и расплачиваются за Людовиков пятнадцатых и Людовиков четырнадцатых” (Ф.И.Тютчев).

В результате всеобщей идеологизации сознания авторитет традиционной российской государственности в глазах общества окончательно падает. Это усугубляется тем, что собственную историческую несостоятельность русская интеллигенция склонна была списывать на счет русской монархической власти. При этом «Кадетствующее чиновничество получает содержание от правительства и одновременно проявляет свою к нему оппозицию: состоит на государственной службе, а тайно - агитирует или участвует в революционных группах. Представители власти - как в параличе вялости, растерянности, боязни. Служащих, деятельных против дезорганизации, террористы безнаказанно убивают. Страх, одолевший власть, это - уже поражение ее, уже - торжество революции, даже еще не совершенной» (А.И.Солженицын).


2.

Верховной власти в лице П.А.Столыпина был дан шанс справиться с революционным беснованием и провести оздоровительные реформы, которые не получили поддержки не только общественных сил, но и большинства чиновников. Когда страна пылала от революционного разгула: горели поместья, рвались бомбы, бастовали заводы, бунтовали воинские части - «Мысль Столыпина была: чем тверже в самом начале - тем меньше жертв. Всякое начальное попустительство лишь увеличивает поздние жертвы. Миротворящие начала - где можно убедить. Но этих бесов не исправить словами убеждения, к ним - неуклонность и стремительность кары. Что же будет за правительство (и где второе такое на свете?), которое отказывается защищать государственный строй, прощает убийства и бомбометание? Правительство - в обороне. Почему должно отступать оно - а не революция?.. Изъять массы оружия; восполнять места бастующих - под охраною войск, добровольцами из патриотических организаций, - но не давать им оружия и права междоусобицы; твердо поддержать полицию, чья служба особенно тяжела. Именно суд своей правильной, твердой и быстрой деятельностью значительно устранит применение административного воздействия. Но слабость судебной репрессии деморализует все население» (А.И.Солженицын).

П.А.Столыпин всецело сознавал гибельность революционного духа, охватившего российское общество, и понимал, как возможно и как необходимо ему противостоять: «Разрушительное движение, созданное крайними левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество и выдвинуло вперед все противообщественные преступные элементы, разоряя честных тружеников и развращая молодое поколение... Бунт погашается силою, а не уступками... Чтоб осуществить мысль - нужна воля. То правительство имеет право на существование, которое обладает зрелой государственной мыслью и твердой государственной волей». Российский премьер-министр ввел на восемь месяцев военно-полевые суды для особо тяжких преступлений: грабительств, убийств и нападений на полицию, власти и мирных граждан. Установил уголовную ответственность за антиправительственную пропаганду в армии, за восхваление террора. Смертная казнь применялась только к бомбометателям и убийцам. Эти ограниченные меры защиты страны от гибели были именованы в образованном обществе столыпинским террором.

В интервью французскому журналисту Гастону Дрю Столыпин определил свою позицию: «Да, я схватил революцию за глотку и кончу тем, что задушу ее, если... сам останусь жив». Борьба действительно шла не на жизнь, а на смерть. Но при этом столыпинские репрессии крайне мифологизированы не только в советское время, но и демократической общественностью. Не говоря о том, что даже преувеличенное количество жертв военного положения при Столыпине не идет ни в какое сравнение с коммунистическим геноцидом. Оказывается, власть защищалась несравненно менее свирепо, чем действовали террористы: «Число смертных казней за 1906-1909 гг. составило 2825 человек. Число жертв террора было еще больше, за три года было 26628 покушений, 6091 убийство должностных и частных лиц, свыше 6000 раненых» (С.Рыбас).

Политическая воля Столыпина основывалась на глубоком православном патриотическом жизнечувствии. Он твердой рукой вел к «восстановлению порядка и прочного правового уклада, соответствующего русскому национальному самосознанию». Русский премьер-министр в своих реформах стремился пробудить, прежде всего, русский национальный дух, опираясь на «многовековую связь русского государства с православной Церковью. Приверженность к русским историческим началам - противовес беспочвенному социализму... Русское государство развивалось из собственных корней, и нельзя к нашему русскому стволу прикреплять чужестранный цветок... Наши реформы, чтобы быть жизненными, должны черпать силу в русских национальных началах - в развитии земщины и в развитии самоуправления. В создании на низах крепких людей земли, которые были бы связаны с государственной властью. Низов - более 100 миллионов, и в них вся сила страны... Народы иногда забывают о своих национальных задачах, но такие народы гибнут... Когда укрепится русское государственное самосознание... Когда будут здоровы и крепки корни русского государства, - слова русского правительства совсем иначе зазвучат перед Европой и перед всем миром».

Столыпин всецело сознавал роковой исторический выбор, перед которым встала Россия: «Правительство должно было или дать дорогу революции, забыв, что власть есть хранительница целостности русского народа, или - отстоять, что было ей вверено. Я заявляю, что скамьи правительства - это не скамьи подсудимых. За наши действия в эту историческую минуту мы дадим ответ перед историей, как и вы. Правительство будет приветствовать всякое открытое разоблачение неустройств, злоупотреблений. Но если нападки рассчитаны вызвать у правительства паралич воли и сведены к «руки верх!» - правительство с полным спокойствием и сознанием правоты может ответить: «не запугаете!»... Надеюсь не на себя, а на собирательную силу духа, которая уже не раз шла из Москвы, спасая Россию... Противники государственности хотят освободиться от исторического прошлого России. Нам предлагают среди других сильных и крепких народов превратить Россию в развалины - чтобы на этих развалинах строить неведомое нам отечество... Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия».

Необходимая в годы кровавого разгула жесткость государственного деятеля тоже мотивировалась религиозно-патриотически. П.А.Столыпин давал достойный ответ на нападки в Государственной Думе: «Мы слышали тут, что у правительства руки в крови, что для России стыд и позор - военно-полевые суды. Но государство, находясь в опасности, обязано принимать исключительные законы, чтоб оградить себя от распада. Этот принцип - в природе человека и в природе государства. Когда человек болен, его лечат ядом. Когда на вас нападает убийца, вы его убиваете. Когда государственный организм потрясен до корней, правительство может приостановить течение закона и все нормы права. Бывают роковые моменты в жизни государства, когда надлежит выбрать между целостью теорий и целостью отечества. Такие временные меры не могут стать постоянными. Но и кровавому бреду террора нельзя дать естественный ход, а противопоставить силу. Россия сумеет отличить кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных хирургов. Страна ждет не оказательства слабости, но оказательства веры в нее. Мы хотим и от вас услышать слово умиротворения кровавому безумию».

Борьба с революционным террором для Столыпина означала расчистку поля для оздоровительных реформ. «До сих пор почему-то: реформы - означали ослабление и даже гибель власти, а суровые меры порядка означали отказ от преобразований. Но Столыпин ясно видел совмещенье того и другого... Он видел путь и брался: даже из этого малоумного виттевского манифеста вывести Россию на твердую дорогу, спасти и ту неустойчивую конституцию, которую сляпали в метаньях... Он боролся с революцией как государственный человек, а не как глава полиции» (А.И.Солженицын). Сам Столыпин был убежден, что «обращать все творчество правительства на полицейские мероприятия - признание бессилия правящего слоя». Современный ученый Святослав Рыбас реалистически оценивает столыпинские методы борьбы с революцией: «Премьер стремился не только подавить революцию чисто полицейскими методами, а вообще убрать ее с российской сцены путем реформ, которые разрешали бы революционную ситуацию эволюционным путем».

На чем основывался и куда стремился повести Россию царский премьер-министр? «Русское государство росло и развивалось из своих собственных русских корней, и вместе с ним видоизменялась и верховная царская власть... Манифестом 17 октября 1905 года с высоты престола было предуказано развитие чисто русского, отвечающего и народному духу и историческим преданиям государственного устройства... Дайте государству двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России... До моего губернаторства в Саратове я долго жил в Западном крае. Там я имел возможность лично убедиться во всех преимуществах крестьянского хуторского хозяйства. Меня поражал самый вид этих свободных хлебопашцев, бодрых и уверенных в себе... Прежде всего, надлежит создать гражданина, крестьянина-собственника, мелкого землевладельца... сперва гражданина, а потом гражданственность, а у нас обыкновенно проповедуют наоборот... Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он остается рабом, и никакой писаный закон не дает ему блага гражданской свободы... Нельзя укреплять больное тело, питая его вырезанными из него самого кусками мяса; надо создать прилив питательных соков к больному месту, и тогда весь организм осилит болезнь; все части государства должны прийти на помощь слабейшей - в этом оправдание государства как социального целого... Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей земной единицы. Вот тогда только писаная свобода претворится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма» (П.А.Столыпин).

Какие партийные «измы» и прожекты установления свобод могут сравниться с реальными проектами? Сочетание гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма являет взыскуемую гармонию свободы и ответственности. Столыпин-реформатор был оптимистом и верил в исторические возможности России, Столыпин же политик трезво оценивал современную ему ситуацию: «После горечи перенесенных испытаний Россия, естественно, не может не быть недовольной. Она недовольна не только правительством, но и Государственной думой и Государственным советом. Недовольна правыми партиями и левыми партиями. Недовольство это пройдет, когда выйдет из смутных очертаний, когда образуется и укрепится русское государственное самосознание, когда Россия почувствует себя опять Россией».

Сатанинский враг России Ленин сознавал, насколько опасны для революции реформы Столыпина: «После «решения» аграрного вопроса в столыпинском духе никакой иной революции, способной изменить серьезно экономические условия жизни крестьянских масс, быть не может».

Эпохальные реформы Столыпин проводил в ситуации, когда его почти никто не поддерживал в обществе. Будучи убежденным монархистом Столыпин считал необходимым развивать институты народного представительства и стремился привлечь к управлению государством умеренную часть оппозиции. В течение 1906-07 годов он три раза предлагал А.И.Гучкову, Д.Н.Шипову, Н.Львову, Маклакову, Челнокову, П.Б.Струве, С.Н.Булгакову войти в правительство, но кадеты были больше озабочены сохранением собственной революционной репутации и отказывались разделить власть. «Он врезался неизъяснимо чужеродно: слишком националист для октябристов, да и слишком октябрист для националистов; реакционер для всех левых и почти кадет для истинно-правых. Его меры были слишком реакционны для разрушительных и слишком разрушительны для реакционных» (А.И.Солженицын).

Не только либеральное общество, но и большинство крестьян в ответ на постепенные преобразования нетерпеливо требовало всей помещичьей земли и даром. Поместное дворянство сопротивлялось развивающемуся капитализму, который вытеснял дворянский уклад. Промышленники требовали гораздо более радикальных действий правительства. Были не довольны и правые, и левые, то есть большинство депутатов Государственной Думы и членов Государственного Совета. В оппозиции премьер-министру была и семья государя. В ответе на огульную критику одного из властителей дум Льва Толстого Столыпин так оценивал свое положение: «Я про себя скромного мнения. Меня вынесла наверх волна событий - вероятно на один миг! Я хочу все же этот миг использовать по мере моих сил, пониманий и чувств на благо людей и моей родины, которую люблю, как любили ее в старину. Как же я буду делать не то, что думаю и сознаю добром? А Вы мне пишете, что я иду по дороге злых дел, дурной славы и, главное, греха. Поверьте, что, ощущая часто возможность близкой смерти, нельзя не задумываться над этими вопросами, и путь мой кажется мне прямым путем». В одиноком стоянии за веру и Россию Столыпин пророчески провидел: «Мы строим леса для строительства, противники указывают на них как на безобразное здание, и яростно рубят их основание. И леса эти неминуемо рухнут и может быть задавят нас под своими развалинами, - но пусть, пусть это случится тогда, когда уже будет выступать в главных очертаниях здание обновленной свободной России!».

Революционеры не могли допустить процветания России, и потому реформы были оборваны убийством (после девяти покушений) премьер-министра Петра Аркадьевича Столыпина. В правящем слое одержали верх консервативные силы, ослабление государственной воли которых предопределило крах Российской империи.


3.

Таким образом, столетнее духовное разложение привело российское общество неподготовленным к историческим испытаниям начала века. Естественное разномыслие обратилось в смертельную борьбу идей, страна сорвалась в очередной раскол: взаимное отчуждение общества и власти, общества и народа, затем - власти и народа. Левым радикалам противостояли крайне правые. Государственная же власть не смогла обрести общественной опоры. Русская левая интенсивно разрушала Россию, русская правая отвечала судорожными попытками реакции, усугублявшими разрушение. Прогрессивный же центр был во власти социальной маниловщины. «То, что интеллигенция говорила простому народу, будило в нем не совесть, а бессовестность; не патриотическое единение, а дух раздора; не правосознание, а дух произвола; не чувство долга, а чувство жадности. И могло ли быть иначе, когда у интеллигенции не было религиозного восприятия Родины, не было национальной идеи, не было государственного смысла и воли» (И.А.Ильин). Интеллигенция неуклонно сеяла и взращивала те семена, что проросли в большевизме. «Буря, пусть сильнее грянет буря», - заклинал пролетарский писатель Максим Горький. Но и изысканный Александр Блок вторил призывами «слушать музыку революции». Попытка возрождения исторического национального самосознания, предпринятая авторами “Вех”, была отвергнута со всех сторон. Путь царский, без крайностей, с просветленным и созидательным патриотизмом, путь органичный для России был затоптан радикалами и утопистами всех мастей. Как писал Иван Солоневич, “коммунистическая революция в России является логическим результатом оторванности интеллигенции от народа, неумения интеллигенции найти с ним общий язык и общие интересы, нежелание интеллигенции рассматривать самое себя, как слой, подчиненный основным линиям развития русской истории, а не как кооператив изобретателей, наперебой предлагающих русскому народу украденные у нерусской философии патенты полного переустройства и перевоспитания тысячелетней государственности”.

Духовное помутнение в той или иной степени поражало все сословия в России. Одних оно превратило в маньяков революционных потрясений, других лишило воли к сопротивлению и способности реалистично мыслить, третьих направило на поиски исторических миражей. Правящие сословия - аристократия, дворянство, бюрократия - проявляли слепой эгоистический консерватизм. В низовых сословиях было слабым чувство государственной солидарности, в крестьянстве накапливалась озлобленность. Городской пролетариат - молодой социальный слой, потерявший крестьянские корни и не обретший нового жизненного уклада, оказался беззащитным перед апологией беспочвенности и безукладья. Властителями умов целенаправленно разлагалось мировоззрение крестьянства. В 1913 году журнал «Нива» писал о последствиях разрушения традиционных жизненных устоев: «Несомненно, во всероссийском разливе хулиганства, быстро затопляющего мутными, грязными волнами и наши столицы, и тихие деревни, приходится видеть начало какого-то болезненного перерождения русской народной души, глубокий разрушительный процесс, охватывающий всю национальную психику. Великий полуторастамиллионный народ, живший целые столетия определенным строем религиозно-политических понятий и верований, как бы усомнился в своих богах, изверился в своих верованиях и остался без всякого духовного устоя, без всякой нравственной опоры. Прежние морально-религиозные устои, на которых держалась и личная, и гражданская жизнь, чем-то подорваны... Широкий и бурный разлив хулиганства служит внешним показателем внутреннего кризиса народной души». Два века - со времен Петра I - рабства и муштры, насаждения стандартов чуждой культуры приучили низовые сословия смотреть на образованные и господствующие слои во многом как на иноземных завоевателей и даже более того: «Между нами и нашим народом - иная рознь. Мы для него - не грабители, как свой брат деревенский кулак; мы для него - даже не просто чужие, как турок или француз; он видит наше человеческое и именно русское обличие, но не чувствует в нас человеческой души, и потому он ненавидит нас страстно, вероятно, с бессознательным мистическим ужасом, тем глубже ненавидит, что мы свои. Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом - бояться мы его должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной» (М.О.Гершензон). Разложение духовных устоев и растущая пропасть между сословиями подготавливали атмосферу революции и гражданской войны. «Так заканчивался двухсотлетний отечественный процесс, по которому всю Россию начал выражать город, насильственно построенный петровской палкой и итальянскими архитекторами на северных болотах» (А.И.Солженицын).


4.

Роковую роль в грядущей катастрофе сыграли Русско-японская война, а затем война с Германией, основной причиной которых было не столкновение жизненных интересов государств, и даже не борьба эгоистических интересов влиятельных сословий, а идеологическая зашоренность правящего класса страны, не позволявшая ему адекватно осознавать реальную геополитическую ситуацию и эффективно реагировать на исторические вызовы, но нацеливающая на реализацию утопических прожектов. Экспансия России в Манчжурии и нацеленность на Корею не соответствовала жизненным интересам страны, но была выгодна узкой влиятельной при дворе политико-экономической группе. К тому же роковую роль сыграли распространенные в правящем слое геополитические утопии. Как писал наместник на Дальнем Востоке генерал-адъютант Алексеев, «Корейскому полуострову суждено со временем стать достоянием России... Туда нас толкают те же неудержимые стихийные силы, которые постепенно расширяли пределы России от Урала до берегов Восточного Океана, заставляя нас мало-помалу распространять наши владения или наш протекторат на всю Среднюю Азию и наконец толкнули нас в Маньжурию... Вооруженное столкновение с Японией... хотя и будет великим бедствием для России, должно быть признано неизбежным. Можно отдалить его, но не устранить. Оно логически вытекает из несовместимости тех великих исторических задач, которые принадлежат России на берегах Тихого Океана, - с честолюбием Японии». Идейная мания принуждает квалифицировать как честолюбие закономерные опасения Японии о захвате близких к ней территорий, в то же время толкает обрекать страну на великие бедствия ради мифических великих исторических задач. Надо сказать, что увеличение территории страны не всегда выгодно народу-государствообразователю и государству в целом, и поэтому Александр I уступил США Русскую Калифорнию, а Александр II - Аляску. Александр III говорил, что не отдаст ни одного русского солдата за Константинополь. Участие России в разделении территорий Китая приговаривало ее к столкновению с быстро растущим дальневосточным соперником - Японией, а также обостряло отношения с мировыми державами - США, Англией, Германией. Николай II не заимствовал миротворческий курс своего отца и не внял благоразумным голосам в российской элите, которые призывали к мирному согласованию геополитических интересов с Японией. Более того, русский Император поддался наущениям своего кузена германского императора Вильгельма II, который стремился отвлечь внимание России от европейских проблем и перенацелить ее на борьбу с «желтой опасностью». Захват Россией Квантунской области и Порт-Артура (что С.Ю.Витте в своих мемуарах квалифицировал как «небывалое коварство»), а также «сказочная для конца XIX в. авантюра в Корее» (С.Ю.Витте) приводят к войне с отмобилизованной Японией. Россия оказалась неподготовленной к ненужной для нее войне и с огромными жертвами проиграла ее, что резко обострило внутриполитическую ситуацию и привело к первой русской революции.

Естественно, что бессмысленная кровопролитная война обернулась резким усугублением всех проблем России. Война, «начатая без ясной причины, чужая, далекая и позорно-неудачная, настолько чужая и настолько позорная, что оскорбления от нее уже перешли меру, стало даже приятно позориться и дальше, и ждать поражений, чтобы в них крахнуло самодержавие и должно было бы пойти на внутренние уступки. В эти месяцы родилось слово "режим" вместо «государственный строй», как нечто сплетенное из палачей, карьеристов и воров... В обществе не было никакого страха перед властью (да теперь-то хорошо видно, что и нечего было им бояться), на улицах произносились публичные речи против правительства и считалось, что террористы - творят народное дело» (А.И.Солженицын). Перед войной с Германией лидер центристской партии октябристов А.И.Гучков пророчески пишет о последствиях такого состоянии власти и общества: «Общественные симпатии и доверие, бережно накопленные вокруг власти во времена Столыпина, вмиг отхлынули от нее. Власть не способна внушить даже и страха. Даже то злое, что оно творит, - часто без разума, рефлекторными движениями. Правительственный курс ведет нас к неизбежной тяжелой катастрофе. Но ошибутся те, кто рассчитывает, что на развалинах повергнутого строя воцарится порядок. В тех стихиях я не вижу устойчивых элементов. Не рискуем ли мы попасть в полосу длительной анархии, распада государства? Не переживем ли мы опять Смутное Время, но в более опасной внешней обстановке?».

В отношениях с Германием было проигнорировано завещание П.А.Столыпина о том, что Россия не нуждается в расширении территорий, ей необходимо привести в порядок государственное управление и повышать благосостояние населения. Отчего страна более всего необходим длительный международный мир. В начале XX века у России не было столкновений геополитических интересов с Германией, в которой правил родственный императорский дом. Однако мощные мировые силы, заинтересованные в крушении процветающей России, толкали ее к войне. Внутри страны ложно понимаемые союзнические обязательства, но более всего ложные мессианские настроения (панславизм, «освобождение» Царьграда, выход к Босфору) в обществе и правящей элите складывались в атмосферу экзальтированного лжепатриотизма и германофобии, в которой заглушались здравые голоса. И правящий слой, и оппозиция грезили: «Константинополь и достаточная часть примыкающих берегов, Hinterland... Ключи от Босфора и Дарданелл, Олегов щит на вратах Царьграда - вот заветные мечты русского народа во все времена его бытия» (П.Н.Милюков). П.А.Столыпин как никто понимал необходимость мира для России. Весной 1909 года после неожиданной для российского министерства иностранных дел аннексии Австро-Венгрией территории Боснии и Герцеговины Столыпин удержал Россию от ввязывания в гибельную войну: «Пока я у власти, я сделаю все, что в силах человеческих, чтобы не допустить Россию до войны, пока не осуществлена целиком программа, дающая ей внутреннее оздоровление». И здесь он выступал наперекор действиям тупоголовых «патриотов».

За полгода до начала войны бывший министр внутренних дел Петр Дурново в записке императору предсказывал неизбежные для России бедствия в случае втягивания в войну с Германией: «Главная тяжесть войны выпадет на нашу долю. Роль тарана, пробивающего толщу немецкой обороны, достанется нам... Война для нас чревата огромными трудностями и не может оказаться триумфальным вхождением в Берлин. Неизбежны и военные неудачи... те или иные недочеты в нашем снабжении... При исключительной нервности нашего общества этим обстоятельствам будет придано преувеличенное значение... Начнется с того, что все неудачи будут приписываться правительству. В законодательных учреждениях начнется яростная кампания против него... В стране начнутся революционные выступления... Армия, лишившаяся наиболее надежного кадрового состава, охваченная, в большей части стихийно, общим крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованной, чтобы послужить оплотом законности и порядка... Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается предвидению». Духовное заражение нации привело к тому, что власть была не способна видеть подлинные национальные интересы России, а общество оказалось не способным на подлинный патриотизм.

Иллюзия национального единства в начале войны быстро развеялась, трагические тяготы войны только усугубили все расколы в стране, усилили господствующие в обществе мании и паранойи: «Так далеко вклинились между российским обществом и российской властью - раздор, недоверие, подозрение, хитрость, в таком взаимном разладе они вступили в войну, что даже оба теперь желая победы, подозревали другое в пораженчестве» (А.И.Солженицын). Общество наполнялось демонической энергетикой разрушения, а власть теряла волю к защите государственных интересов: «Власть, как будто признавая худшее, что о ней думали, безропотно отдавала новые и новые поля деятельности в воюющей стране - самозваным комитетам, не подчиняя их никакому единому руководству. Общественные организации настаивали на своем бескорыстии и своей талантливости - и не было голоса, кто посмел бы усумниться... Все перемешалось: члены этих комитетов получили свободный доступ в военное министерство, в отделы заказов и заготовок, от них не стало там секретов, и все распределение заказов между заводами стало зависеть теперь от них, возбуждая к ним заискивание производителей, а их патриотическое посредничество оплачивая за казенный же счет процентом от многомиллионных военных заказов, - для воюющей страны достаточно безумная обстановка» (А.И.Солженицын). Уступая общественному давлению власть разрешает учредить Особые Совещания, которые сразу же претендуют на руководство всем военным снабжением, по существу легализуя самоорганизацию и разрушительную деятельность революционных сил: «Земский и Городской союзы являются колоссальной правительственной ошибкой. Нельзя было допускать подобные организации без устава и определения границ их деятельности. Их личные состав и конструкции не предусмотрены законом и правительству не известны. В действительности они являются средоточием уклоняющихся от фронта, оппозиционных элементов и разных господ с политическим прошлым. Эти союзы произвели фактическое, захватное расширение полномочий и задач» (Щербатов).

Безумие и шизофренический раскол в национальном сознании сказывались во всем и во всех слоях общества, и этот «субъективный» фактор сыграл решающую разрушительную роль. Обильные материалы, свидетельствующие о духовном разложении в стране, приводит А.И.Солженицын в романе «Красное колесо». Командование армии действовало как единственная властная инстанция в стране, порождая новые катастрофические проблемы. Помимо того, что фронт перемалывал лучшую часть российского народа, в армию сверх необходимого призываются миллионы людей, которые бросаются почти на произвол между фронтом и тылом: «Обилие бездельников в серых шинелях, разгуливающих по городам, селам, железным дорогам и по всему лицу земли русской... Зачем изымать из населения последнюю рабочую силу, когда стоит только прибрать к рукам и рассадить по окопам всю эту толпу гуляк?» (А.В.Кривошеин). «В Москве - 30 тысяч выздоравливающих солдат, это буйная вольница, не признающая дисциплины, скандалящая, отбивающая арестованных в стычках с городовыми. В случае беспорядков вся эта орда станет на сторону толпы» (Щербатов). Бездумно брошенные в столицы десятки тысяч запасных и выздоравливающих солдат еще сыграют огромную разрушительную роль в грядущей революции. Помимо этого, армейское командование инициирует массовое беженство гражданского населения из областей, оставляемых противнику: «Из всех тяжких последствий войны - это самое неожиданное, грозное и непоправимое. И что ужаснее всего - оно не вызвано действительной необходимостью или народным порывом, а придумано мудрыми стратегами для устрашения неприятеля. По всей России расходятся проклятия, болезни, горе и бедность. Голодные и оборванные повсюду вселяют панику. Идут они сплошной стеною, топчут хлеба, портят луга, леса, за ними остается чуть ли не пустыня. Даже глубокий тыл нашей армии лишен последних запасов. Я думаю, немцы не без удовольствия наблюдают результаты и освобождаются от забот о населении. Устраиваемое Ставкою второе великое переселение народов влечет Россию к революции и к гибели» (А.В.Кривошеин). Военные власти отчуждали под свое командование гражданскими сферами многие области тыла, что дезорганизовывало всяческое управление. Но и по близости к фронту в действиях военного руководства тоже проявлялась какая-то маниакальность: «У населения отбирали запасы, расплачиваясь какими-то бонами. Штабы отступали как в безумии - не во временный отход, но так разоряя местность - сжигая посевы, постройки, убивая скот, угрожая оружием землевладельцам - как будто никогда не надеясь вернуться. От генеральских распоряжений отступающие войска провожались проклятиями... А Ставка уже проектировала отодвинуть границы театра войны - границу своей сумбурной власти и правительственного безвластия - еще вглубь страны, до линии Тверь-Тула» (А.И.Солженицын). Опять же, трезвые голоса протеста игнорируются: «Невозможно отдать центральные губернии на растерзание орде тыловых героев. Упразднение нормальной власти - на руку революции» (Щербатов). Естественно, такого рода безумные действия властей усугубляют общее безумствование: «Людей охватывает какой-то массовый психоз, затмение всех чувств и разума» (А.В.Кривошеин).

Неуклюжие попытки командования свалить на евреев вину за военные неудачи и грандиозное отступление лета 1915 года приводят к ожесточенной реакции Запада и к отказу западных банков в жизненно необходимых России финансовых кредитах. Роковое решение Николая II об отстранении великого князя Николая Николаевича и принятии на себя поста Верховного Главнокомандующего - внутренне более всего мотивировано стремлением императора укрыться от невыносимого бремени Верховной власти в понятной ему и родной для него армии: «Вот, он отодвинулся ото всех бурь и питается показными телеграммами. Ушел от центра власти и центра борьбы, и как это может сказаться на судьбе России? Разве на нем держалась Ставка? Разве без него мог функционировать правительственный Петроград?» (А.И.Солженицын). А правительство оказывается без его поддержки и защиты от разъяренного общества, бросается на произвол придворных интриг - от императрицы до Распутина. Но более всего «абсолютно неподходящий момент... Ставятся ребром судьбы России и всего мира... Ставится вопрос о судьбе династии, о самом троне, наносится удар монархической идее, в которой вся сила и будущность России! Народ еще с Ходынки и японской капании считает Государя несчастливым, незадачливым. Напротив, великий князь - это лозунг, вокруг которого объединяются великие надежды» (А.В.Кривошеин). Та часть общества, которую еще заботили судьбы страны, была единодушна: «Я жду от перемены Верховного Главнокомандования грозных последствий. Смена великого князя и вступление Государя Императора явится уже не искрой, а целой свечою, брошенной в пороховой погреб. Революционная агитация работает, не покладая рук, стараясь всячески подорвать остатки веры в коренные русские устои. И вдруг громом прокатится весть об устранении единственного лица, с которым связаны чаяния победы. О Царе с первых дней царствования сложилось в народе убеждение, что его преследуют несчастья во всех начинаниях» (Самарин). Даже лидер оппозиционной Думы взывает: «Государь! Вы являетесь символом и знаменем - и не имеет права допустить, чтобы на это священное знамя могла пасть какая-либо тень. Вы должны быть вне и выше органов власти, на обязанности которых лежит непосредственное отражение врага. Неужели вы добровольно отдадите вашу неприкосновенную особу на суд народа, - а это есть гибель России. Вы решаетесь сместить Верховного Главнокомандующего, в которого безгранично еще верит русский народ. Народ не иначе объяснит ваш шаг, как внушенный окружающими вас немцами. В понятии народном явится сознание безнадежности положения и наступившего хаоса в управлении. Армия упадет духом, а внутри страны неизбежно вспыхнет революция и анархия, которые сметут все, что стоит на их пути» (М.В.Родзянко). Практически все видели, что грядет революционная катастрофа, многие указывали на способы противодействия ей. Но какая-то тень роковой безысходности покрыла Россию: если даже кто-то или какие-то силы обретали на время здравое мнение, то непременно их голоса оказывались не услышанными оппонентами и тонули в вакханалии безрассудства.

С уходом в Ставку Николай II отдалился от ненавистного для него общества. И были, конечно, у него личные основания не любить и не доверять представителям организаций зарвавшейся общественности. Но на то и бремя ответственности верховной власти, чтобы возвыситься над личными неприятиями и поддержать любую возможность единения общества и власти в грозный момент: «Но - когда-то и к чему-то же надо было склонять самодержцу ухо, хотя бы в четверть наклона. Можно было представить, что в этой огромной стране есть думающие люди и кроме придворного окружения, что Россия более разномысленна, чем только гвардия и Царское Село? Эти беспокойные подданные рвались к стопам монарха не с кликами низвержения, или военного поражения, но - войны до победного конца. Просила общественность - политических уступок, но можно было отпустить хоть царской ласки, хороших слов. Выйти и покивать светлыми очами. Все это было у них неискренне? Ну что ж, на то ремесло правления. Нельзя отсекать пути доверия с обществом - все до последнего... Все же - смертельная рознь власти с обществом была болезнь России, и с этой болезнью нельзя было шагать гордо победно до конца. Любя Россию, надо было мириться с нею со всей и с каждой. И еще не упущено было помириться. Но за десятками нерастворных дубовых дверей неуверенно затаился царь. Пребывающему долго в силе бывает опрометчиво незаметен приход слабости, даже и несколько их - включая последний... Но еще со смертью Александра III умерла энергия династии и ее способность говорить открытым полным голосом» (А.И.Солженицын). Но даже робость, подозрительность, щепетильность и другие черты характера Николая II не помешали бы ему, если бы индивидуальные недостатки не были бы безмерно усилены, а достоинства ослаблены атмосферой всеобщего духовного разложения, проникающей через все сословные перегородки и все дубовые двери. В стране еще была общественность, которая считала себя монархической и могла послужить опорой трону. Но правые подвергались шельмованию большинством общественности, и в то же время оказались безо всякой поддержки со стороны Верховной власти. «Им тяжко оттого, что они верны династии, которая потеряла верность сама себе, когда самодержец как бы околдован внутренним бессилием, им тяжко оттого, что они должны подпирать столп, который сам заколебался. Но - какой же путь показать, когда шатаются колонны принципов и качается свод династии? Самодержавие - без самодержца!.. Правые - рассеяны, растеряны, обессилены. Если уж и верные люди не нужны Государю?.. Если сама Верховная власть забыла о правых и покинула их?» (А.И.Солженицын).

Если одних трихины, носящиеся в воздухе, лишали разума, то у способных что-то понимать в происходящем духовная зараза поражала волевые центры. «Перед громким самоуверенным голосом образованного общества лишь редкое стойкое правительство смеет упереться, подумать, решить самостоятельно. А русское правительство под укорами и настояниями общественности то уступало, то колебалось, то забирало уступки назад. Его воля была размыта, текла такой же жижей, как русские осенние грунтовые дороги». (А.И.Солженицын). Правительство оказывалось неспособным на величайшее напряжение в этот решающий исторический момент, а если проявляло какие-то действия - не получало поддержки у безвольной же Верховной власти: «Правительством овладела и высшая нервность, и чувство бессилия. Министры горячо и подолгу обсуждали все проблемы, и обрывали обсуждения, и не решались постановить, и сами все более видели, что от их обсуждений ничего не зависит. У них не было мер и методов воздействия, и даже при крайнем возмущении они не находили, как заставить, а только - поговорить, предупредить, внушить. Они ни в чем не проявляли решительности, категорического мнения, противостояния. Не только отобрана была от них четвертая часть страны в управление генералов, но и в остальной ее части они не имели ни в ком опоры, ощущали себя как бы висящими в воздухе. По рождению правительства и подчинению его естественная поддержка могла быть от монарха - но тот почти не ставил их ни во что, устранился от них и не прислушивался к их мнениям. Земский и Городской Союзы распоряжались по всей стране, не спрашивая правительства. Дума и общество все ярее действовали захватно, игнорировали правительство начисто - а в законодательной деятельности Дума только тормозила все, так что ни одного серьезного закона уже нельзя было провести, тем более спешного» (А.И.Солженицын). По меткому выражению Щегловитова, «Паралитики власти что-то слабо боролись с эпилептиками революции».

В то время как в воюющих «демократических» западных странах была приостановлена полноценная парламентская деятельность, продолжали работать только комиссии законодательных палат, в монархической России с думских трибун во время кровопролитной войны впрямую призывали смести правительство: «Та катастрофа, которая совершается, может быть предотвращена только немедленной сменой исполнительной власти... Мы должны сказать тем, кто сейчас не по праву держит в своих руках флаг: Уйдите, вы губите страну! А мы хотим ее спасти. Дайте нам управлять страной, иначе она погибнет!» (А.Ф.Керенский). (Известно, как вскоре распорядятся властью спасители отечества). «Можно представить, что в западных парламентах и самая крайняя оппозиция все-таки чувствует на себе тяготение государственного и национального долга: участвовать в чем-то же и конструктивном, искать какие-то пути государственного устроения даже и при неприятном для себя правительстве. Но российские социал-демократы, трудовики, да многие кадеты, совершенно свободны от сознания, что государство есть организм с повседневным сложным существованием, и как ни меняй политическую систему, а день ото дня живущему в государстве народу все же требуется естественно существовать. Все они, и чем левее - тем едче, посвящают себя только поношению этого государства и этого правительства» (А.И.Солженицын).

Страна вела смертельную войну, народ нес уже миллионные потери, власть - худо-бедно, бестолково и бездарно - сосредоточена на решении насущных проблем, но настолько велики пропасти, разделяющие все слои, что общество в столицах - будто на другой планете: «Множество красиво одетого и явно праздного народа, не с фронта, отдыхающего - но свободно веселящегося. Переполненные кафе, театральные афиши - все о сомнительных «пикантных фарсах» заливистые светы кинематографов... - какой нездоровый блеск, и какая поспешная нервность лихачей - и все это одновременно с нашими сырыми темными окопами? Слишком много увеселений в городе, неприятно. Танцуют на могилах» (А.И.Солженицын).

Естественно, что нарастающий раскол и хаос в стране создавал оптимальные условия для целенаправленной разрушительной деятельности радикального крыла идеомании. Во всех воюющих «демократических» странах печать была под жестким контролем властей. В России же во время войны отсутствовала гражданская цензура, военная же действовала только на театре военных действий и ограничивалась узкой «профессиональной» тематикой - запрещала лишь те материалы, которые могли служить осведомлению противника. Опять же, правительственные чиновники были единодушны в оценке ситуации, но совершенно бессильны были что-то изменить: «Наши союзники - в ужасе от разнузданности, какая царит в русской печати» (Сазонов). «Наши газеты совсем взбесились. Все направлено к колебанию авторитета правительственной власти. Это не свобода слова, а черт знает что такое. Даже в 1905 они себе не позволяли таких безобразных выходок. Его Величество указал тогда, что в революционное время нельзя к злоупотреблениям печати руководствоваться только законом, допускать безнаказанное вливание в народ отравы. Военные цензоры не могут оставаться равнодушны к газетам, если те создают смуту» (И.Л.Горемыкин). Это, между прочим, не частное мнение, но слова премьер-министра, но последствия такие, будто это уже и не власть. Поэтому вся пресса превращается в эффективный канал духовного заражения нации: «Наша печать переходит все границы даже простых приличий. Масса статей совершенно недопустимого содержания и тона. До сих пор только московские газеты, но за последние дни и петроградские будто с цепи сорвались. Сплошная брань, возбуждение общественного мнения против власти, распускание сенсационных ложных известий. Страну революционизируют на глазах у всех - и никто не хочет вмешаться... Распространение революционных настроений полезнее врагу всяких других прегрешений печати» (А.В.Кривошеин). Это противостояние всех и вся и было предтечей наползающей гражданской войны.

Таким образом, война была проиграна задолго до ее окончания, несмотря на огромные ресурсы России, ибо в душах людей рухнули основополагающие духовные устои: “Вся эта длинная цепь отдельных гибельных действий, из которых слагалось постепенное, быстро нарастающее крушение русской государственности, несостоятельность большинства правителей, неуклонность порядка, в котором лучшие люди вытеснялись все худшими, и роковая слепота общественного мнения, все время поддерживающего худшее против лучшего, - все это лишь внешние симптомы более общей, более глубоко коренившейся болезни национального организма” (С.Л.Франк).


5.

К роковым испытаниям начала ХХ века Русская Православная Церковь подошла ослабленной в силу ряда исторических факторов. После Раскола XVII века, ослабившего Церковь, Петр I подчинил Церковь государству, отменил патриаршество и ввел по протестантскому образцу Священный Синод, которым нередко руководили люди, далекие от православия. При Екатерине II было секуляризировано большинство церковных земель, закрывалось множество храмов, уничтожались православные книги. Если до Петра I духовенство и ученое монашество были носителями национального самосознания, то с XVIII века духовенство становится униженным и обездоленным сословием, а внутрицерковная жизнь все больше коснеет под влиянием традиции иосифлянского внешнего обрядового благочестия. Церковь переставала быть авторитетной в глазах власти, ослаблялось духоводительское влияние Церкви на народ и власть. В результате, начиная с XIX века русское Православие не смогло противостоять нашествию с Запада богоборческих идеологий, что привело в 1917 году к насаждению в России режима государственного атеизма. Метапричиной российской катастрофы было ослабление духовных центров народа перед лицом смертельной опасности.

А.И.Солженицын описывал духовное состояние церковного народа в начале ХХ века: «Стоит всем видимая могучая православная держава, со стороны - поражает крепостью. И храмы наполнены по праздникам, и гремят дьяконские басы, и небесно возносятся хоры. А прежней крепости - не стало. Светильник все клонится и пригасает, а жизнь верующих вялеет. И православные люди сами не заметили, как стали разъединяться. Большинство ходит по воскресеньям отстоять литургию, поставить свечку, положить мелочи на поднос, дважды в год принять елей на лоб, один раз поговеть, причаститься - и с Богом в расчете. Иерархи существуют в недоступной отдельной замкнутости, а в еще большей незримой отделенности - почти невещественный Синод. Каждый день во всех церквах России о нем молятся, и не по разу, - но для народной массы он - лишь какое-то смутное неизвестное начальство. Да и какой образованный человек узрел его вживе, Синод? В крайнем случае, только светских синодских чиновников. А высокие праведники одиночными порывами идут вернуться к пустыням, скитам и старчеству, ожидая когда-нибудь поворота и общества за собой. Но - не их замечая, нетерпеливые и праздные экзальтированно ищут углубить свои ощущения, с ненасытностью знамений, чудес, откровений, пророчеств, а без этого им вера не в веру. И как еще никогда, роятся и множатся секты, уводя от православия уже не сотни, а тысячи. А ученые богословы замкнуты в своих отдельных школах. А грамотеи-энтузиасты разных сословий собираются отдельными тесными кружками в низких деревянных домиках слобод и провинциальных городков, неведомые далее пяти-семи людей и двух уличных кварталов. А в деревне? Среди сельского духовенства есть святые, а есть опустившиеся. И вековая его необеспеченность и зависимость от торговли таинствами - не помогает держаться его авторитету. А тем временем подросло молодое деревенское поколение - жестокие безбожные озорники, а особенно когда отдаются водке. Старый, даже простодушный, мат приобрел богохульные формы, - это уже грозные языки из земли! Но, гармония, со столетиями уже как бы наследная, - выжила и сквозь Раскол, и сквозь распорядительные десятилетия Петра и Екатерины, - отхлынула от верхов, покинула верхние ветви на засыхание, а сама молчаливо вобралась в ствол и корни, в крестьянское и мещанское несведущее простодушие, наполняющее храмы. Они ошибочны даже в словах молитв (но их пониманию помогает церковный напев), только знают верно, когда креститься, кланяться и прикладываться. И в избе на глухой мещерской стороне за Окою, дремучий старик, по воскресеньям читающий Евандиль своим внукам, искажая каждое четвертое слово, не доникая и сам в тяжелый славянский смысл, уверенный, однако, что само только это чтение праздничное унимает беса в каждом и насылает на души здравие, - по сути и прав». Последнее прибежище православного жизнечувствия - в низовых сословиях народа - всячески протравливается интеллигентским атеистическим просвещением. Но и после этого богоборческому режиму придется для искоренения религии физически истреблять десятки миллионов людей.

Часть православной общественности осознает угрозу грядущих катастроф, предпринимаются попытки собирания церковных сил и оздоровления Церкви. С 1905 года начинается обсуждение тем будущего Поместного Собора Русской Церкви, призванного возродить святоотеческие традиции в жизни Церкви. В марте 1906 года открылось Предсоборное Присутствие. «Его целью было подготовить Поместный Собор, который, как рассчитывали тогда не только епископы, но и весь церковный народ, должны были созвать в ближайшее время... Работало одновременно 7 подкомиссий, которые рассматривали и готовили реформы в самых различных областях церковной жизни... многие из наработок Присутствия впоследствии легли в основу решений Поместного Собора 1917-1918 гг.» (С.С.Бычков). Но Собор неоднократно откладывался по недальновидной воле Царя, важнейшие проблемы оставались нерешенными. В этом сыграл роковую роль и реформатор премьер-министр П.А.Столыпин. «Будучи реформатором в области государственной жизни, он оказался чрезвычайно консервативным человеком в области церковной. Подготовка к проведению Поместного Собора была свернута. Император под влиянием Столыпина заявил, что Собор будет созван в подходящее время» (С.С.Бычков). Даже мудрый Столыпин не смог преодолеть господствующие идеологические поветрия и петровское бюрократическое восприятие Церкви. «Столыпин смотрел на Православную Церковь лишь как на опору государства, игнорируя Ее мистическую природу. Будучи политиком-реформатором, он оказался противником каких-либо реформ в области церковной...Петр Столыпин не видел никакой надобности в скорейшем проведении церковных реформ. Наоборот, он считал, что Церковь необходимо «поставить на место», чтобы Она вновь заняла ту социальную нишу, которую для Нее уготовал Петр I. Принявшись за построение сильного государства, он видел роль Церкви только как вспомогательную. Более того, подсознательно, также как и император Николай II, он побаивался Ее. Ему чужда была Ее таинственная, мистическая сторона. Будучи сыном своего времени, он оставался позитивистом, хотя свято исполнял все предписанные обряды...Нерешительность императора, постоянные проволочки, неисполненные ими обещания вкупе с нарастающими революционными событиями - все это привело к тому, что время, благоприятное для проведения церковных реформ, было безнадежно упущено... Последствия этих трагических проволочек не замедлили сказаться» (С.С.Бычков).

В Церкви, как и во власти, господствовали пассивные настроения и ретроградство - сопротивление любым изменениям: «Нашлись у реформы и могущественные противники, и на высоких церковных оплотах. Трудней-то всего: как убедить благорасплывшихся водителей Церкви? Высоковластные мужи ее и государственные чиновники, поставленные как бы содействовать ей, надменно уверены, что никакого иного добра от нынешнего искать не следует, все - лживость понятий, дерзость заносчивая, едва ли не революционерство... Была ли то косность, тупость, нехоть или лукавое низвращение слова Господня, - но за ними были власть и решение» (А.И.Солженицын).


6.

Таким образом, духи злобы поднебесные вели наступление на нескольких фронтах: разрушали традиционные формы жизни, органичный уклад души и быта, разлагали религиозное и нравственное сознание, чувство гражданского долга и ответственности, парализовали возможное сопротивление. Сознание общества пленяли болотные огни: духи позитивизма и рационализма, атеизма и материализма, коммунизма и социализма. «Революционный социализм, в своей чистой, ничем не смягченной и не нейтрализованной эссенции, оказался для нас ядом, который, будучи впитан народным организмом, не способен выделить из себя соответствующих противоядий, и привел к смертельному заболеванию, к гангренозному разложению мозга и сердца русского государства... Разрушительность социализма в последнем счете обусловлена его материализмом - отрицанием в нем единственных подлинно зиждительных и объединяющих сил общественности - именно органических внутренне духовных сил общественного бытия. Интернационализм - отрицание и осмеяние организующей духовной силы национальности и национальной государственности, отрицание самой идеи права, как начала сверхклассовой и сверхиндивидуальной справедливости и объективности в общественных отношениях, непонимание зависимости материального и морального прогресса от внутренней духовной годности человека, от его культурной воспитанности в личной и общественной жизни, механический и атомистический взгляд на общество, как на арену чисто внешнего столкновения разъединяющих, эгоистических сил - таковы главные из отрицательных и разлагающих мотивов этого материализма» (С.Л.Франк).
http://www.polemics.ru/articles/?articleID=2688&hideText=0&itemPage=1