Убить москаля… в Гоголе

[neuch]

«Вбивайте в собі москаля»!
Популярный призыв к юго-западу
от хутора Михайловского


Читатель, не владеющий мовой, может неверно прочитать и понять эпиграф, помещённый здесь. Не «вбивайте в себя» (как гвоздь), а «убивайте в себе» (на «соловьиной мове» читается «вбывайтэ в соби»). Кто автор этой сакраментальной фразы, не упомню, впервые услышал её в период перестройки; очень полюбилась она самостийникам, получившим незалежность (а до этого – соборность) при решающим участии этих самых клятых москалей. Правда, в революционный период первых озвучиваний, призыв «убить в себе москаля» был донельзя гуманным в хоре «убить москаля» непосредственно (!) - «втопити в жидiвськiй кровi», например (из львовских граффити). Он даже был в согласии с основными Европейскими Ценностями, которые очень хотели иметь неимущие их «вкраïнцi» сразу и большом количестве, хотя плохо понимали, что это такое.

Надо заметить, что «убивать в себе» что-то - дело очень индивидуальное, интимное, хотя не лишено общественной пользы, ибо пустую тару можно использовать для наполнения, скажем, атлантическими идеями etc. Но тут существует большая опасность: и самое гуманное убийство нуждается в орудии убийства. Любое из последних - несовершенно. Да и рука вдруг дрогнет. Ведь можно и промахнуться, вельмишановное панство! Внутренний москаль останется невредимым, а его незалежная оболочка – «таво», как говорится, ушла в мир иной. Ну ладно, в конце концов, каждый хозяин своего тела. Проблема появляется, если очень хочется «убить москаля» не «в себе», а в близком человеке, спорiдненом, украïнського походження, который, бывает, не только не ведает о намерениях заказчиков, но и не имеет возможности узнать о них, так как давно покойник.

Вот мы и подошли к одному из «заказанных»…

Вспомните-ка о ком это было сказано: Имярек – родоначальник русской прозы или русская литература вышла из «Шинели»… Ну, ну, теплее, теплее! Сейчас сорвётся с языка это святое имя. Правильно, Гоголь! Только сейчас кое-где и кое-кем делаются попытки не то, чтобы отлучить его от русской прозы совсем, не то, чтобы назначить родоначальником украинской прозы, а сделать Николая Васильевича совремённым (!) украинским писателем, вывести если не из «Шинели», то из «Миргорода» совремённую (!) украинскую литературу. Как это делается, демонстрирует одно из киевских изданий повести «Тарас Бульба» в переводе на такую мову, которая полтавчанину не мгла присниться и в кошмарном сне (рекомендую свою статью «О «нэзалэжных» особенностях литературы переводной и оригинальной» на сайте «Руська Правда»).

При таком мощном административном ресурсе, которым сейчас в Киеве, меняется даже течение прошедшей (!) истории, в канун 200-летия Гоголя, в отношении его приведен весь арсенал в полную боевую готовность. Рецепт признан надёжным: вбити в великом земляке того, кто мешает ему перейти на должность започаткувача нацiонального письменства. Бедный полтавчанин сам же по неосторожности и мишень в себе указал, простодушно признавшись, что не знает, чего в нём больше, малороссийского или великорусского.

Скоро узнает, если есть загробный мир и связь с миром живых!

Не так давно попался мне на глаза завезённый в Россию «Полтавський вiсник», а в газете – статья «Полтавський «суржик» i духовне плебейство». Ох, уж эти глаза, всегда высмотрят непотребное! Не стану называть автора. О его писаниях отзываться мне уже приходилось, и не о нём здесь речь. Читая с интересом статью, я налетел неожиданно, как на рогатку во тьме, на фразу, стоящую научного фолианта. Привожу её в собственном переводе на русский язык:

«Гоголь, который владел русским литературным языком не очень хорошо… своё неумение… (совсем в духе барокко!) превратил в приём, в средство художественного выражения».

Приведенная фраза легко трансформируется (рискну вызвать ироническую усмешку знатоков) в «субафоризм»: «Гоголь – неумелый, посредственный знаток русского языка». Здесь некоторая вялость, неопределённость выражения компенсируется неожиданностью мысли, идущей вразрез со всем, что нам известно о Гоголе со школьной скамьи.

Давайте, читатель, сначала попытаемся разрешить проблему: может ли быть в принципе имярек «не очень хорошим», «неумелым» в том деле, которое сам и творит, получая на выходе совершеннейший по качеству продукт творчества, материальный или духовный? Представим себе, что «Давида» изваял не Микельанджело, а посредственный мастер, владеющий резцом «не очень хорошо»; или вообразим пастушка, оторванного от овец, исполнять в Ля Скала на свирели фуги Баха, или крепостного дядьку Александра Пушкина, берущегося за рукопись «Евгения Онегина», когда барину лень сочинять да и рифма не идёт (Никита, есть свидетельства, пописывал стишки – «не очень хорошо», разумеется). Не представляете? Не можете вообразить? Я тоже. Николай Васильевич Гоголь, между прочим, считается… нет, он признан, он является реально, по факту, совместно с Пушкиным, творцом современного русского литературного языка. Если стать на позицию нашего оценщика творчества Гоголя, сапожник взялся печь пироги. Вот такой это народ! Куда хошь проникнет и своё возьмёт, не сомневайтесь. Примеры? Извольте! Некий Безбородко, казацького роду, который, наверное, «не очень хорошо владел» искусством европейской политики, в канцлеры Российской империи пролез, княжеский титул выслужил. Винничанин Миклухо-Маклай (на папуасском ни гу-гу!) стал уважаемым человеком в Новой Гвинее. Словом, хохол и в Антарктиде – хохол.

Слава Богу, рядом с неумехой Гоголем (см. выше) оказался москвич, владеющий русским языкомс трёхлетнего возраста (до трёх Саша Пушкин разговаривал только на французском). Он, выходит, и взял на себя всю работу. Разумеется, сборники «Миргород» и «Вечера на хуторе…» хитрый малоросс с грехом пополам сам написал, на одном «духе барокко», превратив «своё неумение… в приём, в средство художественного выражения». А вот петербургские повести, роман «Мёртвые души», пьесы «Ревизор», «Женитьба», как пить дать, Пушкин за друга сочинил, даже после своей смерти «неумелой» рукой уроженца Больших Сорочинцев водил.

Шутка!

Кстати, Миргород, Диканька… А каким языком владел Николай Васильевич «очень хорошо»? Ведь каким-то должен был владеть. Ну, хоть одним! В отчем доме, скорее всего, разговаривали на тогдашнем русском литературном, творимым Карамзиным и Жуковским, малороссом Гнедичем, юным Пушкиным (уточню, на русском литературном в полтавской редакции); несомненно – на французском. У papa и maman, предположим, вырывались польские словечки, ведь у того и другой шляхетские предки были совсем рядом во времени. В гимназии опять же русский, французский, немецкий и классические. Дворня и селяне, с которыми любил балакать будущий гений русского слова, изъяснялась на полтавском диалекте мовы. Я немалое время находился в этом ярком, душистом речевом саду, откуда вышли мои малороссийские предки. Возделывали тот сад, придавая ему литературное звучание, тогда ещё не многие, автор «Энеиды» в их числе и сочинитель комедий из народного быта Гоголь-отец. Детство в Васильевке, юность в Нежине давали возможность владеть местным диалектом мовы в совершенстве. Только какова, как питательная среда для высокой литературы, для произведений гоголевского уровня, была мовная почва?

Язык ценится не за его благозвучие, а за гибкость, за возможность передавать тончайшие оттенки мысли, за богатство лексического фонда. Ни один язык мира такой возможностью изначально не обладает. Таковым из первичного материала делают его поколения мастеров слова, профессиональные литераторы. Язык, благодаря им, становится литературным и при распространении грамотности среди носителей первоосновы, возвращается в народ, становится в той или иной степени речевой и письменной нормой, при этом вновь принимая формы своеобразных диалектов не только в отдалённых друг от друга регионах, но и внутри одного урбанистического конгломерата: «язык» научных и университетских городков, «язык» рабочих окраин, «язык» аграрных территорий и т. д.

Литературным языком царства Романовых, затем всей империи был общерусский, ибо его создавали просветители собственно России (Великороссии) и Малороссии, понятийно включавшей до последнего времени и Белую Русь. Его назвали русским, ибо жители без исключения всех восточнославянских регионов называли себя русскими (русскими, русьскими), а «малоросс» или «украинец», «белорус» означали то же, что и «сибиряк» («чалдон»), «помор», «москвич», «волжанин», отнюдь не национальность. На русском литературном своей эпохи писали современники Грозного царя, галичанин Иван Вишенский и князь Курбский, только первый использовал, не в пример московиту, немало польских слов, которые из века в век всё больше уводили разговорный язык Польской Украины от общерусской основы, превращая его в «украинский»; причём, происходило неприживание слов для понятий и предметов, отсутствующих у автохтонов, а замена старых, коренных, на «импортные», из языка новых хозяев. (В 90-е годы ХХ века в мове оказалось более 2000 слов польского происхождения, каждое почти второе общеупотребительное слово, а сейчас «дерусификация» привела к замене многих слов украинского языка, которые показались новым просветителям подозрительно «москальскими», на слова, в основном, из польского лексикона. Процесс успешно продолжается).

С начала XVII века киевляне, москвичи, половчане, жители других городов и весей обширной державы учатся литературной речи по единой для всего русского (руського, русского, если хотите) мира, разделённого государственными границами, «Грамматике» Мелетия Смотрицкого, просветителя из Малороссии. С того же времени, многократно усилившись после присоединения левобережья Днепра к России, уже хлынул с юга и запада в центр единой страны поток учёного люда, энергично начавшего вековое сотворение общерусского (русского) литературного языка на местной московской основе привнесёнными с окраин русского мира разнообразными, разнозвучными диалектами. Здесь сошлись «языки» московских министерств-приказов, торговых рядов и ремесленных слобод с языками Поднепровья, Белой, Чёрной и даже Червеной Руси, а «на выходе» получилась литературная речь, озвучившая через печатный станок одинаковыми словами мысли и Ломоносова и Григория Сковороды, далеко, как известно, не земляков. Это творение духа, очищаемое от полонизмов возвратом слов, сохранившихся вместе с запетыми ещё в древнем в Киеве былинами только в русских говорах Валдая, севера и востока страны, стало всё больше походить на общеупотребительный язык добатыевой Руси (разумеется, с учётом эволюции), чем на краевые народные мовы постепенно отбираемых у польской короны земель.

Наш современник, учёный, украинский филолог В. Русановский, подтверждает к крайнему неудовольствию земляков-«просвитовцев»: «Древнерусский язык далёк от специфики современных украинских говоров… словарь последних во всём существенном, что отличает его от великорусских говоров, образовался в позднейшее время»; современный русский язык (а «современен» он от Пушкина и Гоголя) более других, по «киевской родне», соответствует древнерусскому по своему словарю, грамматическому строю и общему характеру. Не принял современный русский (общерусский) литературный язык и те несколько сотен тюркских слов, что проникли в малороссийские говоры из половецкого поля, без основания вытеснив старо-русские, как, например, «любимая» уступила место «коханой», а «матушка» стала «ненькой» и т. д. (Русь Московская заимствовала у татар, не считаясь с «игом», значительно меньше слов, в 3-5 раз меньше, тем не менее у нас, утверждают «просвитовцы», «ментальность Орды»).

Скорее всего, молодой Гоголь хорошо, даже очень хорошо, смею утверждать, отлично, знал общерусский литературный язык на той стадии развития, которую застал начинающий литератор из малороссийской провинции. Отлично владел и полтавским говором, которому с лёгкой руки Котляревского и его эпигонов суждено было положить начало «окремій» украинской литературной, мове. Но гений словесности понимал (или верно предчувствовал), что у него под руками разный материал, разной степени качества, разнообразия форм, годности для того прозаического строения, что способен возвести он на мировом литературном поле.

Провидение выбирает исполнителя своих замыслов из людской массы, не считаясь ни с самолюбием отдельных личностей, ни с социальным положением, ни с заслугами предков – ни с чем не считаясь. Если бы скульптор Фидий, осознающий своё предназначение, выбрал для возведения Парфенона известняк только потому, что этот, не пригодный для монументального строения камень добывают сразу за околицей его родного селения, а вечный и вечно прекрасный мрамор – у соседей, то он лишил бы эстетического наслаждения сотню поколений человечества. Конечно, со временем известняк в естественном залегании превращается в мрамор, но Фидии, как и Гоголи, явление редкое, редчайшее. Для того, чтобы на мове возникла литература, равновеликая с признанными мировыми, при всех её стартовых преимуществах (а они есть) необходимо время, соизмеримое с эпохой. Соглашусь с Виссарионом Белинским: «Не прихоть, не случайность заставили его писать по-русски, не по-малороссийски, но глубоко-разумная внутренняя причина, - чему лучшим доказательством может служить то, что на малороссийский язык нельзя перевести даже «Тараса Бульбу», не то что «Невского проспекта». Сам Тарас Шевченко приведенное мнение подтвердил, используя ридну мову только в стихах; в прозе своей, в письмах (этом самом интимном литературном жанре) Великий Кобзарь пользовался исключительно русским языком. С тех пор немало воды утекло, и «Тараса Бульбу» на мову, увы, переводят. Один из таких переводов, киевский, стал притчей во языцех. А насчёт перевода на современную мову петербургских повестей Гоголя и романа, пьес, думаю, и сегодня Белинский прав. Только дело не столько в мове, сколько в «мовниках», отрабатывающих политический заказ, для чего достаточно быть «свидомым»; талантливым же переводчиком - не обязательно. Временем востребованы иные человеческие качества.

Так что же получается, Николай Василевич изменил «неньке-Украине»? Известно, Гоголь, ощущая себя малороссиянином в смысле принадлежности к земле – малой своей родине, над количеством «польского» в себе не задумывался, не волновали его польские корни. Вообще этот вопрос не был для Гоголя терзающим душу: кто бы в нём не победил, он так и так в собственном сознании оставался русским (руський, говорили в Васильевке до того, как Полтавщина стала схиднянской провинцией Галичины). Для нацiонально свiдомих украïнцiв этого достаточно, чтобы объявить земляка запроданцем, манкуртом, янычаром, попыхачём (?). Но… пока сдерживаются. Больно уж величина крупная. Мировая! Притом, всё чаще, вызывая лишь ленивые протесты москалей, называют автора «Миргорода» украинским (!) письменником-змушеним-писати-на-мовi-окупантiв. Слово получилась длинноватым, да ничего, вот минет 200-летие, сократят втихую.

Газетка та полтавская вроде бы очень уж провинциальная, статейка – незаметная, а какой искусный «выстрел» киллера-публициста! Не очень хорошее владение русским языком, «барочное» неумение сотворца русской (общерусской) современной литературы как бы подчёркивает его случайную, искусственную русскость, а значит – природное украинство (и только украинство потомка шляхтичей). Как это, должно быть, приятно услышать в очередной раз к югу-западу от хутора Михайловского, в незалежных «хуторах»! С другой стороны, слышится при чтении «Полтавского суржика и духовного плебейства» желание усыпить тех, у кого отнимают (ну, не всего, только часть!) Гоголя. Не велика, мол, потеря – неумелец, вроде не до конца признанного русской литературой «вторичного» Короленко (см. в той же статье).

Москаль в Гоголе получил в современной Полтаве только очередное ранение, пока ещё жив. Но его «заказали» говоря современным языком, перенасыщенным модными словечками. Смотрите, сколько киллеров вокруг – с публицистическими перьями, что, как и злые языки, страшнее пистолета. И чем ближе торжественное 200-летие, тем плотнее их ряды.

А пока простите, спешу – появилась после чтения «Полтавского вестника» острая потребность зайти в последнюю квартиру Гоголя, в Москве. Заодно могиле поклониться. И попросить прощения. Не за себя. Я не сомневаюсь в Гоголе. Я знаю его место в русской литературе.


Сергей Сокуров-Величко,

http://www.ruska-pravda.com/2008-04-23-15-45-51/44-opinion/550-2008-10-30-14-03-52.html